Дополнительно: | "Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой – пили вермут, на третий день опять в сику, на четвертый – опять вермут. А тот, кто с интеллектом – тот и вовсе пропал в аэропорту Шереметьево: сидел и коньяк пил. Барабана мы, конечно, и пальцем не трогали, – да если бы я и предложил тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня кулаками по лицу, ну, а потом разошлись бы: кто в сику играть, на деньги, кто вермут пить, а кто «свежесть». И до времени все шло превосходно. Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро! О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа – время от открытия и до закрытия магазинов!" Венедикт Ерофеев (Москва-Петушки) В январе напротив деканата появился список исключенных. Я был в этом списке третьим, на букву "Д". Меня это почти не огорчило. Во-первых, я ждал этого момента. Я случайно оказался на филфаке и готов был покинуть его в любую минуту.Я собрал вещи. Затем простился с однокурсниками. Они советовали мне не падать духом. Улыбались и говорили, что все будет хорошо. Что-то меня раздражало в их поведении. Я вспомнил, как лет пятнадцать назад заболел мой отец. Меня отправили за кислородной подушкой. Я шел и плакал. Затем повстречал учителя тригонометрии Бут-киса. — Не переживай, — сказал мне Буткис, — врачи частенько ошибаются. Все будет хорошо. С тех пор я его ненавидел. Врачи не ошибаются. Родители болеют и умирают. Вскоре я начал работать смотрителем фасадов. Это была странная должность. Я наблюдал за историческими памятниками, которые охранялись государством. Реально это значило — стирать мокрой тряпкой всяческую похабщину, а также бесконечные "Зина+Костя". Я целыми днями бродил по городу. Вероятно, я и раньше был смотрителем фасадов, только не подозревал об этом. А главное, не получал за это денег. Иногда я задавал себе вопрос — а что же дальше? Ответа не было. Я старался не думать о будущем. Бумагу из военкомата мне доставили первого апреля. Увы, это не было традиционной шуткой. Это был конец. Я не учел такой перспективы, как служба в армии. Мне не хотелось говорить об этом Тасе. Я носил во внутреннем кармане голубоватый бланк, заполненный детским почерком, и молчал. Все это доставляло мне какое-то странное удовольствие. Я ждал подходящей минуты, чтобы эффектно сообщить Тасе грустную новость. Я с трудом подавлял ироническую гримасу. Я был так доволен собственной хитростью. Вероятно, напоминал человека, дни которого сочтены. Ему говорят — оденься потеплее. А он-то знает, что смертельно болен. И только усмехается в ответ. С.Довлатов (Филиал) Ливнем косым постучатся в нашу дверь Гневные весны, веселые войска Однажды, только ты поверь, Маятник качнется в правильную сторону И времени больше не будет. (Е. Летов Солнцеворот) болельщик Женя Кравинский потрясен был видом, в каком Воронин пришел на футбол, и — человек очень добрый, но не всегда тактичный — не удержался, посетовал: «Валера! Ты же мог сейчас тренером сборной быть!» Воронин улыбнулся ему снисходительно: «Помните, Евгений Анатольевич, английскую пословицу: «Не будем плакать об убежавшем молоке. (Ткаченко "Футболь") |